Алексей Прокопьев

Боже, о дай же совсем не сойти с ума. Кукла, игрушка, не сплю, ничего не делаю. Знаю, живу на земле, сторожу дома. Тела не знаю — Луна похитила тело неспелое.

В лад этой музыке спрятались сонь и синь, Лунные струны звенят на пустынной равнине. Две воробьиные клавиши — соль и си — Утро. Надтреснутый свет. Он горит и поныне.

Сделаю что-нибудь, встану, огромная тень. Слово скажу, чтоб услышали, жив еще, жив еще, Боже, о дай же мне голос глухих деревень. В час, когда только собаки летают над крышами.

Разбиваются насмерть. Стекло разобьешь — лужа треснет звездой. Лучащийся еж пробегает по коже иголками света. Ради этого только — не спишь, а идешь, и осенняя грязь, как холодная дрожь: не летаешь, а падаешь мимо планеты.

Разбивается сердце. Осколками вазы одевается ночь. Серебрится, как вязы. Как ручей, серебрится дорога, и к ней, на мгновенье припав, оттолкнуться бы с силой, чтоб гремучая сила вон выносила — из орбиты — шарами холодных огней.

Но к стыду, в наказанье, за слух и за зренье, за чутье и за тягу, за то, что не спишь, а летаешь, всем сердцем почуешь презренье всей вселенной, посторонившейся лишь для того, чтоб колючим комочком свернулась не разбившись душа, по которой идешь, — не звезда и не птица, — очнувшись, как юность, боль в затылке, и в сердце колотится еж.